Уехали братья, и я, как водится, первое время вздыхала:вчера только виделись… позавчера… вот уж семь дней назад… Потом накатили другиедела, другие заботы. Начали заглаживать в сердце и встречу с роднёй, и другиеямки, поглубже. Человек, как упругое дерево, выпрямляется, если, конечно, несогнут дальше предела. Понемногу я перестала сжиматься при виде вождя, он же,искренне молвить, меня что позабыл. А что ему меня вспоминать. Велета краснелаи отводила глаза, встречаясь со мной. Теперь-то я знаю, она робела позвать меняобратно к себе, боялась – вдруг не пойду. Мне, дуре, вправду порой хотелось ейпоказать, не думай, мол, не скучно и без тебя, только вот кузовок бы забрать…

Стояли, быть может, последние злые морозы, когда нам,отрокам, было велено натаскать старой соломы и уложить перед крепостью в поле.Сказывала я о границе, пролёгшей когда-то между мирами умерших и живых? Нелегкопутешествовать через неё туда и обратно, мало кому удаётся, разве что ненавистии любви. Ненависть убивает живых и поднимает в дорогу мёртвые кости, но любвиподвластны гораздо большие силы, на то она и любовь. Мертвые не покидаютлюбимых одних на земле. Если бы смерть увела меня от Того, кого я всегда жду,моя душа тоже не полетела бы поспешно в ирий, предпочла бы мерзнуть и мокнуть,но не отступилась, век шла бы след в след, советовала, хранила… и плакала отнеслышного счастья, если бы он раз в году нарочно теплил костёр, обогревалменя, жмущуюся за правым плечом…

Дома мы устраивали этот огонь вскоре после Корочуна, но вурочный день мы с побратимом сидели в лесу, слушали суровые песни метели, ибыло нам не до костров. Окажись я на месте дедушкиной души, я бы не осерчала.Уж кто-кто, а дедушка знал, что я его помнила.

Костёр зажгли вечером, когда луна выплыла из-за леса иоблила его тем зеленоватым сиянием, что снилось мне по ночам. Воевода Мстивойдобыл живого огня и выпустил его в солому, став на колени, как передпогребальным костром. Пламя с шорохом взвилось выше голов. Мы все стояли безшапок, и воины шевелили губами, молча глядя в огонь. Им, сражавшимся, было когопоминать. Только тот истинный воин, кому есть о ком поминать, есть за когомстить. Я закрыла глаза и сразу почувствовала, что у огня стояло гораздо большелюдей, чем можно было увидеть. Из потёмок, из вьющихся искр, из самого огнявозникали всё новые. Высокая, прекрасная обликом женщина подошла к воеводе, двамаленьких мальчика выбежали следом за ней. Потом показались старуха состариком, мать вождя и отец, не назвавший датчанам лесного убежища рода.Других, подходивших к Велете, Хагену, Славомиру, я видела смутно, о них мнемало рассказывали. Я была по другую сторону пламени и, не открывая глаз, видела,как вздрагивали лица воинов, медные от жара. Никто из них давно уже невздрагивал при виде вражьих мечей.

Дедушкина душа тёплой птахой припала к моему сердцу, белыеперья шуршали, как падавшие угольки. Обнять бы её, удержать в ладонях,погладить… нельзя: слишком грубы и тяжелы руки живых. Я стояла не шевелясь,лишь губы шептали, поколение за поколением называя умерших, и умершие меняобступали. Живые без мёртвых голы и одиноки, мёртвым без живых пусто и холоднов небесном краю, в просторной гулкой земле…

Когда угасли все искры и не стало более ничего, кромелунного света, мы побрели домой, по-прежнему молча, всё ещё чувствуя рядом ссобой не торопившихся улетать. Даже язвительный Блуд опустил непокрытую голову,и темнота заливала его следы на снегу.

Я не знаю, как мы с Велетой оказались друг возле друга.Велета подняла глаза, я перехватила её взгляд… горем луковым были все нашиобиды. Она подошла совсем близко, я взяла её руку без рукавички, укрыла всвоей. Больше мы не расстанемся. Велета тоненько всхлипнула и прижалась боком,плечом, головой. Так мы с ней прошли через двор, а после по всходу.

Наши мёртвые были с нами всю ночь до рассвета. Мы поставилиим угощение, и каждый положил ложку: мы, отроки, – свои деревянные,старшие воины – серебряные и точённые из рыбьей кости, что возят на торгсеверные корелы. Мёртвые съедят сладкую кашу и в благодарность расскажутсудьбу: тот, чья земная жизнь близка к концу, найдёт свою ложкуперевернувшейся. Понятное дело, ночью мы спали урывками, а утром немедлякинулись в гридницу. Наши с побратимом ложки как будто никто и не трогал; Ярунобнаружил в своей две присохшие крупинки и долго гадал, что бы это значило.

Ложка Блуда была накрыта горшком. Блуд посерел лицом, но недрогнул и поднял горшок. Из-под него с писком кинулась мышь, ложка брякнула обпол. Блуд поднял её и усмехнулся:

– Кот похозяйничал. Всё мышек полавливал, а на заедкукашу полизывал…

Сытый кот вправду мылся в углу, но усмешка у Блуда вышлакривая… Ещё одной ложки недосчитались: хозяин, Нежата, еле сыскал её, палкойвыкатил из-под лавки. Он сказал, ложка лежала чашечкой кверху, и тут же злопнул кота.

Славомир с братом клали ложки у себя наверху. Судьба вождяходит отдельно, не для наших простых глаз. Велета подбежала к ним спрашивать, иоба ответили, мол, всё хорошо. На их месте я тоже соврала бы, даже если бы вточности знала, что дедушке уже недолго ждать меня за чертой.

Пушистые кудри Велеты легко сохли после мытья, но банный духона еле переносила – голова кругом бежала, сердце выпрыгивало. Я наоборот: хотького могла пересидеть в самом жару, зато косищу сушить – мука и скука.

В этот раз Банник ничем нас не обидел. Не обварил, ненапугал. Мы оставили ему доброго пару, свежий веничек и лохань чистой воды. Ясвела Велету наверх, уложила, блаженную и разомлевшую, и пошла в дружинную избучесать волосы перед огнём. Села, вытянула босые ноги к теплу очага, вынулабеленький костяной гребешок, простой, короткозубый и крепкий.

Он один жил у меня долго, другие, красивые, все скоро ломались.

Наверное, здесь никогда раньше не было, чтобы девка ходилане в услужение и не в гости, чтобы садилась, как у себя дома, и расплетала косусушить… Я была дома. Во всяком случае, не топтала порога, ожидая, покапригласят. И видеть не видела мужей и ребят, сразу начавших подмигивать ишутить. Им, славным, мимо девки что мимо гороха – пройти да не цапнуть!.. Ядавно это поняла и не обращала внимания. Я смотрела в огонь. Про меня забудутещё прежде, чем коса высохнет до половины.

Я чесала волосы и думала, что вместо моей руки здесь моглабыть другая. В два раза шире и в три раза сильней. Только она не стала быдёргать гребень, как это делала я. Да и космы упрямые под нею сами легли быволосок к волоску, шелковиночка к шелковиночке. В утро замужества косу срезаютчуть-чуть пониже затылка, особенно если девчонка сбежала с ладой издому, – нести отцу-матери в доказательство, в освящение нового родства.Ой, как же захолодит мой затылок острое лезвие в любимой руке… А может, косамоя приглянется Тому, кого я всегда жду, он оставит её и будет самплести-расплетать, пускать пальцы в русую гущину… всё равно её некуда нестисрезанную, стянутую у корешка…